а кстати, Дом жаловался, что тяжелые доспехи были, а его еще заставили там довольно долго в них на коленях стоять. Изверги

На шаре выложили ПЕРВОГО домичьего "Отелло" (точно первого, я проверил). Правда, Хайлайтсы и с фиговым битрейтом. Но все равно любопытно

Hamburg State Opera Sept. 28,75

Otello P.Domingo
Desdemona K. Ricciarelli
Iago S. Milnes
Conductor J. Levine Hamburg debut

http://rapidshare.com/files/21351454/Otello_75a.mp3
http://rapidshare.com/files/21351455/Otello_75b.mp3

Отредактировано Кролик (2007-03-23 10:19:13)

не знаю, у меня быстро. Там же мало совсем

Ну тогда это проблемы твоей связи с Шарой, видимо

А посоветуйте, п-та, о умудренные опытом домоведы, учебную литературу начинающему домоведу?  018

Ага!  :read:

Вот интервью из книги Аллегри с Пласидо.
У нас она не публиковалась
Перевод - Ирины Константиновой

ПЛАСИДО ДОМИНГО

"Я НЕ ВСЕГДА ПЕЛ ХОРОШО"

Атлетического сложения, с огромными черными глазами, прекрасным лицом испанского гранда, Пласидо Доминго скорее похож на кинозвезду, чем на тенора. Его имя вызывает огромнейший интерес. Певец мог бы жить, как набоб, а он продолжает трудиться, как негр. Говорит застенчиво, краснеет, когда слышит комплименты; никогда не заставишь его сказать о ком-нибудь что-либо дурное.

– Это так хорошо – быть неравнодушным человеком, – произносит он. – Сейчас мне повезло, я чувствую себя неплохо. Но пришлось пережить трудные годы. Если бы не помощь людей, которые любили меня, мне бы никогда не вынести все, что обрушивалось на меня. Эти "черные" периоды научили меня трезво смотреть на жизнь и верить, что люди не такие уж плохие, какими иногда кажутся.

Он поднимается поприветствовать гостей, приехавших издалека. Это немцы. Доминго приветливо беседует с ними свободно изъясняясь на их языке. Кроме испанского, он говорит на немецком, английском, иврите и итальянском. Когда возвращается к беседе со мной, извиняется, что пришлось прервать интервью.
– Вы с детства мечтали стать великим оперным певцом? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает Доминго, – музыку я всегда очень любил, но красивый голос обнаружил у себя только в семнадцать лет. Родился я в Испании, и родители мои – певцы, – продолжает он, – Мать и отец были популярными артистами сарсуэлы, это нечто вроде оперетты, очень любимый в испаноязычных странах музыкальный жанр. Еще ребенком я попал в Мексику, куда эмигрировала моя семья. И вырос в этой стране. С самого рождения я жил в атмосфере музыки и прежде всего пения, но родители мечтали сделать из меня пианиста.
Я рано начал учиться игре на фортепиано и делал немалые успехи. Уже тогда проявился мой открытый, динамичный характер. Я увлекался многим, и мне нравилось заниматься всем на свете. Я играл на гитаре, губной гармошке, пел популярные песенки, народные песни, оперные арии.
Но главной страстью в моей молодости был спорт. Я обожал футбол и корриду. Мне сшили красивейший костюм тореадора, и мы вместе с друзьями часто ходили тренироваться с молодыми бычками. Мои родители выступали в одной оперетте, сюжет которой был построен на корриде, и я был счастлив, что тоже мог участвовать в этом спектакле в своем восхитительном костюме тореро. А однажды случилось, что один слишком горячий бык так двинул меня рогами, что я покатился, словно бильярдный шар. Я очень испугался и перестал ходить на арену.
Увлечение футболом длилось восемь лет. Я был вратарем и неплохо играл. Говорили, что со временем смогу играть в команде чемпионов, и думаю, я действительно мог бы преуспеть в этом спорте, если б не вмешалась музыка.
В нашей школе был один учитель, который одновременно отлично тренировал нас на футбольном поле. Он необыкновенно подготовил команду из нашего класса. Прежде всего он научил нас дружбе. Его девиз был: "Все за одного и один за всех!" Восемь лет вся наша команда была сплочена вокруг этого преподавателя, и переходили из класса в класс все с одинаковыми оценками. Если кто-то не успевал по какому-то предмету, мы дружно помогали ему, учиться так же хорошо, как и остальные. Мы готовы были все до единого остаться на второй год, если б кто-то из нас провалился на экзамене, но к счастью, такого ни разу не произошло.
Футбольная команда нашего класса была лучшей в школе. Некоторые мои товарищи стали профессиональными футболистами. На мировом чемпионате в Мексике трое моих одноклассников входили в национальную сборную Мексики, а еще один – тот самый Гонзалес, который забил гол итальянцам.
Одновременно с обычной школой я занимался в консерватории. Здания этих учебных заведений находились рядом, но я почти все время проводил в сфере музыки.
Когда мне было примерно лет пятнадцать, я начал по-настоящему понимать очарование пения. Мне нравилось слушать певцов, и я многие часы проводил то в одном, то в другом классе, где проходили занятия по вокалу. Мне нравилось все: камерная музыка, фрагменты их опер, арии из оперетт. Мне нравился голос сопрано, тенора, баса, баритона. Дома я напевал то, что слышал, и тут-то кто-то и заметил, что у меня красивый голос.
У меня не было вовсе никаких учителей пения. Единственным, кто дал мне несколько уроков, вернее, даже советов, оказался некто Карло Морелли, чилиец с далекими итальянскими корнями. Его настоящее имя Карлос Моралес Дзанелли, но он взял сценический псевдоним – имя своего брата Ренато Дзанелли, который был великим тенором и одним из известнейших исполнителей Отелло.
Карло Морелли не учил меня петь, он помог мне овладеть искусством драматического актера. Он говорил, что главный секрет оперного певца прежде всего в умении играть на сцене, в способности выразительно декламировать, чтобы придавать правильное выражение словам. Я полностью разделяю подобную точку зрения и, дабы никогда не забывать указания Карло Морелли, всегда ношу на безымянном пальце вместе с обручальным кольцо, которое он подарил мне.
Карло Морелли сумел пробудить во мне такое увлечение театром, что в какой-то момент я уже не в силах был сдерживать свою страсть и не мог не запеть. Мне неважно было, что и где петь, лишь бы выйти на сцену и видеть перед собой публику, для которой можно что-то петь. Так и началась моя творческая жизнь.
Тогда у меня еще были очень путаные представления обо всем на свете, и я принимал самые разные предложения: пел в опереттах с моими родителями, играл на рояле в ночном клубе. Из Соединенных Штатов приехала одна труппа с мюзиклом Моя прекрасная леди, и мне доверили небольшую роль в этом спектакле. И далее я пел в других музыкальных комедиях. В Мексике скончались два великих исполнителя народной мексиканской музыки – музыки rancera – и искали замену из молодых певцов. Некоторые менеджеры концертов положили глаз на меня и решили сделать меня специалистом в этом жанре. Даже снимали со мной пробы для какого-то фильма.
Но режиссер, ставивший Моя прекрасная леди сказал мне: "Тебе надо петь в опере, у тебя же изумительный голос". Приободренный таким комплиментом, я начал учить оперные партии.
Поначалу я думал, что у меня баритон. Выучил несколько известных арий и пришел на прослушивание в театр "Читта ди Мессико". Я спел Пролог из Паяцев и "Nemico della patria"  из Андре Шенье. Мои экзаменаторы растерялись. "Сейчас меня выгонят вон", – подумал я. А они сказали: "У тебя прекрасный голос, но только не баритон, а тенор". Они положили передо мной ноты и велели спеть несколько теноровых арий. Я дошел до чистого ля и пустил ужасного петуха. "Не пугайся, – успокоил меня один из экзаменаторов, – на ошибках учатся". Они сразу же ангажировали меня и поручили партию Борсы в Риголетто.
Вот так я дебютировал в незначительной роли, но был очень доволен. В течение двух лет, то есть с 1959 по 1961 я продолжал выступать на вторых ролях, ни разу не видя никакой возможности подняться выше. В 1961 году я стал получать некоторые главные партии. В Далласе я пел в Лючии ди Ламмермур вместе с легендарной Лили Понс, которая тогда в этой опере расставалась со сценой. 19 ноября 1962 все там же в Америке я исполнил партию Кассио в Отелло рядом с Марио Дель Монако.
Между тем я уже обзавелся семьей. Я познакомился с Мартой Орнелас, мексиканской лирической сопрано. Мы сыграли свадьбу, и у нас рос сын. Нужно было работать, чтобы содержать семью. Надо было поехать за границу и постараться приобрести там известность, расширив круг профессиональных умений. Один импресарио предложил нам контракт на полгода в Тель-Авиве. Гонорар полагался ничтожный: триста тридцать долларов в месяц на двоих, и нужно было и мне, и ей спеть двадцать спектаклей, по десять каждый месяц. Но зато это была надежная работа, и мы поехали. Начался самый трудный, самый дрянной, но и самый важный период в моей карьере.
Тель-Авив – город знатоков и любителей музыки. Я был певцом-самоучкой, у меня за плечами не оказалось никакой школы. Тут недостатки моего голоса начали давать о себе знать: я услышал много критических замечаний.
Моя жена первой заметила, что с голосом что-то не в порядке. "Я не слышу тебя, когда ты поешь, – сказала она мне как-то вечером, – наверное, это связано с недостаточной постановкой голоса, с неверным дыханием".
В Тель-Авиве я не знал никого, к кому мог бы обратиться за советом или помощью. Я не мог прибегнуть к дирекции театра, который ангажировал нас. Мы решили разрешить проблему самостоятельно. Каждый день, когда зал театра был свободен, мы отправлялись на сцену. Жена садилась за рояль, я начинал петь вокализы и арии. Мы обнаружили, что источник всех недостатков моего голоса заключался в том, как я пел. Я пел как придется, тратя уйму энергии, но не добивался хороших результатов. Нужно было изменить технику извлечения звука, научиться опирать голос на диафрагму. Под руководством жены я начал тренироваться по новой системе. Мы занимались долгие часы каждый день.
Голос на первом этапе смены техники перестал звучать уверенно, и мне не удавалось контролировать его. Мне не следовало бы выступать перед публикой, но я должен был выполнять взятые обязательства. Когда я исполнял партию Фауста в опере Гуно, то, подходя к верхним нотам, пускал незабываемых петухов. Я был в отчаянии, плакал на сцене, считал, что моя карьера окончена, работа, увы, потеряна.
После первого провала я пошел в дирекцию театра. "Мне очень жаль, – сказал я, – увольте меня, но я в этом не виноват". Руководители меня поняли. Они сказали, что петухи были, и они хорошо слышали их, но что техника, которую я пробую, дала хорошие результаты: голос стал сильнее, полнозвучнее. И пресса отнеслась ко мне доброжелательно. Критики отмечали мои "петухи", но подчеркивали, что голос звучит день ото дня все лучше и лучше.
Я должен был работать в Тель-Авиве всего шесть месяцев, но мы оставались там почти три года. Жили практически в нищете. Денег едва хватало только на еду. Мы не могли позволить себе никаких развлечений, тем более капризов. Когда в театре пела моя жена, я оставался дома – готовил еду, мыл посуду, подметал полы, сметал пыль с мебели. Если пел я, хозяйничала жена. В те дни, когда мы пели вместе, то ужинали не дома, и не в ресторане, – мы не могли позволить себе подобную роскошь – а в какой-нибудь маленькой траттории. Все свободное время я отдавал учебе, совершенствуя голос. Именно эти сотни часов занятий и упражнений, проведенные в театре Тель-Авива вместе с женой, и определили мое будущее. Подобный опыт завершается либо полным поражением, либо возможностью стать обладателем крепкого голоса. За два с половиной года я выступил в двухстах шестидесяти спектаклях плюс не менее ста часов на вокализы и упражнения. Голос выдержал, более того – сформировался: значит, я готов был к большому рывку.
Мы покинули Тель-Авив в 1965 году, подписав два контракта в Соединенных Штатах. Я дебютировал в Нью-Йорке в "Сити Опера". Успех был ошеломительным. На другой день я получил десятки предложений и согласился на все сразу, опасаясь, что останусь без работы. И после этого мне пришлось трудиться, как негру, чтобы выполнить взятые на себя обязательства. Как только выдалась свободная неделя, я поехал в Европу на прослушивание. Моей целью были большие театры: "Ла Скала" и "Метрополитен". Я хотел дебютировать в этих храмах музыки еще до того, как мне исполнится тридцать лет. В Европе меня ангажировали в гамбургский театр, в венскую "Оперу" и в берлинскую оперу, все это очень видные театры. И действительно, сразу же после выступления в них меня пригласили в "Метрополитен". В 1969 году я дебютировал в Вероне на "Арене" и в "Ла Скала". С тех пор я пел повсюду.
– Одним из основных этапов вашей карьеры был Отелло, в "Ла Скала" в декабре 1976 года, транслировавшийся по Евровидению. Все с нетерпением ждали этого спектакля в Италии. – напоминаю я.
– Конечно, говорили, будто я еще слишком молод для партии Отелло. Не учитывая однако, что к тому времени я уже восемнадцать лет пел на сцене и спектакль Отелло был 1200-тым по счету, что я и отпраздновал. Есть тенора, которые даже за всю свою жизнь не насчитают столько разных спектаклей. Вот почему, хотя мне и было всего тридцать два года, я чувствовал себя ветераном оперного театра, хорошо подготовленным и для таких трудных опер, как шедевр Верди.
Кроме того, сказалось еще одно обстоятельство: у вас в Италии был великий исполнитель партии Отелло – Марио Дель Монако. Любители оперы ожидали меня, чтобы сравнить наше исполнение. А я уже с успехом пел эту оперу в Германии, за несколько месяцев до дебюта в "Ла Скала". Поэтому я нисколько не боялся. Мне кажется, результат оказался хорошим.
– Тем не менее, кое-кто был разочарован.
– Это верно. Те, кто ожидал, что я буду подражать Марио Дель Монако, испытал разочарование. Все лучшие дирижеры мира, среди них Аббадо, Мути, Солти, Левин, Бернстайн, просили меня спеть Отелло с ними, интересовались и самые известные режиссеры, как я по-новому создал новый образ знаменитого мавра. Правда, появились и туманные рецензии, были сомнения и недомолвки. Но такой подход меня не интересует. Если критики хотят, чтобы я прислушался к их мнению, они должны ясно сказать, что им не понравилось и при этом мотивировать свое недовольство.
Я глубоко верю в то, что делаю, и у меня есть собственное точное представление о том, как я должен интерпретировать этот образ. Верди написал музыку на либретто по великой трагедии Шекспира. Отелло, венецианский генерал, отнюдь не примитивный характер, испытывающий грубую зверскую страсть. Это умный человек, влюбленный, переживающий ужасную трагедию любви и ревности. Я убежден, что певец не должен искать на сцене самую лучшую акустическую точку, чтобы выдать свое "Esultare". Напротив, думаю, что он обязан "интерпретировать" свою роль так, чтобы предстать правдивым персонажем. Если нужно, он должен ради актерского исполнения даже пожертвовать триумфальной мощью некоторых нот.
– Как вы расценили протесты молодежи, из-за которых вы рисковали не попасть на открытие "Ла Скала"?
– Меня это очень огорчило. Я миролюбивый человек и считаю, что все проблемы можно разрешить, не прибегая к насилию. И в 1969 году, когда я приехал в Милан дебютировать в "Ла Скала", тоже были протесты. С 1969 по 1976 прошло семь лет. Протесты продолжались, а проблемы так и остались нерешенными. Если бы молодежь высказывала свое неодобрение из любви к музыке, то есть хотела послушать музыку, но в театре всем не хватило мест, я был бы счастлив, очень счастлив, и готов петь даже на площади у Собора. Но к сожалению, музыка не имела никакого отношения к этим манифестациям.
– А в молодости вы тоже участвовали в подобных демонстрациях протеста?
– У меня никогда не было на это времени. Я всегда очень много работал.
– Теперь, однако, ваша жизнь изменилась. Вы богаты и можете себе позволить все, что угодно.
– Мне повезло. В контрактах нет недостатка, и мне хорошо платят, но жизнь полная лишений продолжается, как прежде, даже хуже. Теперь, если захочу, я могу повести свою жену пообедать в ресторан, но мы никогда не бываем там, на это просто нет времени. Театр забирает все мои силы и всю мою жизнь. К тому же мне не удается сбавить темп: если уж я люблю что-то, то отдаюсь этому делу целиком и полностью.
– Говорили, будто после потрясающего успеха вы стали коммерческим певцом.
– Подобное я услышал во время интервью на итальянском телевидении. Этот укол меня огорчил. Мое профессиональное поведение осталось точно таким же, каким было в Тель-Авиве, когда я получал сто шестьдесят долларов в месяц. Я пою с тем же увлечением и с такой же ответственностью. Готовлюсь к спектаклям так же тщательно и аккуратно. Я никогда не соглашался на тот или иной контракт только потому, что где-то гонорар был больше. Деньги никогда не волновали меня, даже в бедности. Я сказал журналисту на телевидении, который задал мне вопрос о коммерции: пусть он приедет и посмотрит, как я работаю – в любое время и в любое место, когда я выступаю перед публикой: я отдаюсь своему делу полностью. И к тому же ничего не знаю о деньгах. У меня нет времени интересоваться этим. Существуют агенты, импресарио, которым и положено этим заниматься. Я же думаю только о пении.
Каждый вечер, когда я выходу на сцену, я говорю себе: "Пласидо, это может стать последним спектаклем в твоей жизни". Я надеюсь дожить до ста лет, но всегда думаю, что вот этот может быть и моим последним вечером на сцене, и я вкладываю в пение всю душу, чтобы оно было великолепным, лучше прежнего, таким, какое публика запомнит навсегда.
– Это правда, что вы хотите стать дирижером?
– Я и есть дирижер и хочу завершить свою творческую карьеру как дирижер. Я не стремлюсь стать знаменитым руководителем оркестра. Хочу иметь свой театр и работать с молодыми музыкантами и певцами и ставить оперы, сообразуясь с некоторыми своими критериями. Каждый год дирижирую тремя, четырьмя спектаклями, чтобы не утратить навык. Я дирижировал уже почти всеми сочинениями Верди, некоторыми операми Пуччини, а совсем недавно Севильским цирюльником Россини. Самая главная моя мечта – создать в каком-нибудь уголке мира, может быть, в Испании или в какой-то другой стране, музыкальный центр и готовить в нем молодых певцов. Я бы хотел собрать человек тридцать одаренных молодых людей со всего света и подготовить их как следует. Убежден, что после года занятий со мной они станут опорой в лучших театрах мира.
– В отличие от многих ваших коллег, вы с охотой помогаете молодым артистам. В музыкальном мире из-за этой вашей благородной готовности помочь им вас называют "святым". Почему вы это делаете?
– Потому что знаю, как много значит желание петь, мечта пробиться в театре и насколько трудно найти верную дорогу. Неверно говорят, будто я помогаю всем без исключения. Я поддерживаю только тех, кто может иметь успех. А рождать напрасные надежды у человека, который никогда не будет хорошо петь, несправедливо. Тому же, кто действительно одарен и готов по-настоящему трудиться, помочь нужно. Нет большей радости в жизни, нежели возможность сказать: "Я помог этому замечательному певцу в молодости выбраться из трудностей".
– Какие периоды в вашей жизни вы вспоминаете как самые прекрасные?
– Два с половиной года, проведенные в Тель-Авиве. Я уже говорил, что тогда были ужасные годы, серые, невероятно трудные, но в эти годы нищеты я научился понимать и любить свою жену. Мы с Мартой, когда познакомились, были еще детьми и думали, что наша любовь – самая прекрасная на свете. Но только в Тель-Авиве, когда мы жили в нищете, когда иной раз по вечерам вместе плакали из-за невероятных трудностей, которые приходилось преодолевать, поняли, что такое настоящая любовь. Я часто повторяю: "Тем, что я сделался Пласидо Доминго, я обязан прежде всего Марте".
– Есть ли у вас какие-нибудь хобби?
– Прежде всего футбол. Я заядлый болельщик и в каком бы уголке мира ни оказался, внимательно слежу за итальянским, немецким, испанским, а также английским футболом. О национальных командах этих стран я знаю все: имена игроков, их место в классификационной таблице. Потом игра в тотализатор, но мне редко удается угадать, и я никогда ничего не выигрывал.
– Кто ваш любимый футболист?
– Мне нравятся многие хорошие игроки. Но предпочтений у меня нет. В молодости я обожал Ди Стефано, великого испанского центрального нападающего. Когда же начал петь, моим кумиром стал другой Ди Стефано, ваш великий итальянский тенор.
– А помимо футбола и музыки есть еще кто-нибудь, кто вызывает ваше восхищение?
– Я глубоко восхищаюсь папой Иоанном II. Его доброта меня волнует. Я убежден, если б мы чаще следовали всеобъемлющей доброте папы римского, мир изменился бы к лучшему.

И про то, что они с Мартой сыграли свадьбу и у них рос сын - тоже неверное. Возможно, ошибки перевода или интервьюера.
Это у Дома рос сын, а не у Марты 
В 17 лет Пласидо стал папашей. А уж с Мартой (она вторая и единственная его жена ) сыновья у них родились в 1965 и 1968 году.

Grace Pool

ЦЕНА УСПЕХА

РАССКАЗЫВАЮТ ОПЕРНЫЕ ПЕВЦЫ 

МИЛАН
1    9    8    3

Отредактировано Кролик (2007-03-23 12:25:44)

А второй акт там почти полностью (без Кредо).
Все же вот люблю Милнза в виде Яго!!!

Как он прозмеил "ло види ин ман ди Кассио". И при этом не стал "Кассио" орать или как-то еще выделять. Он его практически прошевтал неслышно. Т.е. получается, Отелло уже сам дошел до ручки. Это здорово!
Ваще здорово поют парни.

Отредактировано Кролик (2007-03-23 13:07:38)

1981, MET

Ушастый, спасибо за ссылки и интервью!  001  002  002  002 (и морковка)

Люди, если кто-то что-то на разных форумах прознает о Валькирии из Вашингтона (как пели, и в особенности Дом как) - кидайте сюда ссылки, ланна?
А пока фотка с генералки. Блин горелый, я был уверен, что к Валькирии Пласидо сбреет седую бородень. Все же Зигмунд был немного помоложе, каааатца  007

Все равно очень молодо выглядит товарищ для своих почтенных лет.  020

Досмотрела я тут наконец Манон Леско из Мет (Скотто и Домик). Гениально. Просто забываешь, что это все ж опера, а не фильм. Я рыдаль.  021 Предлагаю вырезать нафиг последний акт. А что? Произведение вполне можно  жизнеутверждающе  закончить на том, что Скотто С Домингой, просветленные, бодро отправляются в плавание навстречу новой жизни.  021  021  021