Самое неприятное в вакханалии, коя была организована администрацией Метрополитан-Оперы вчера вечером, было – реакция публики. Чего в этой реакции было больше – ханжества ли, нарциссизма ли, желания казаться умными – не знаю.

«Мадам Баттерфляй» не относится к числу моих любимых опер. По разным причинам. Именно это в данном случае – вопрос вкуса. Остальное, о чем пойдет дальше речь – нет. Несмотря на мое не-очень-приятие этой оперы (это я объясняю, почему в данном случае – вопрос вкуса) я сознаю, и даже берусь доказать, что «Баттерфляй» – безусловно шедевр. Входящий в короткий но броский список самых-самых опер. Стоящий по меньшей мере вплотную к высоте, обозначенной надписью «ЛУЧШЕ НЕЛЬЗЯ, ДАЖЕ НЕ ПЫТАЙТЕСЬ».

Поскольку главное в опере все-таки музыка, начнем с нее. Музыки вчера вечером было очень мало. Музыку уничтожил дирижер.

У Маэстро Джеймза Левайна есть два ярких качества. Первое – он умеет «пробивать» необходимые репертуару шедевры, т.е. убеждать администрацию в нужности их постановок несмотря на непомерные, как говорят, затраты на декорации и певцов. Благодаря его усилиям в репертуаре Мета сегодня наличествуют – прелестная, несравненная постановка «Аиды» и не менее прелестный, полный цикл «Кольцо Нибелунга».

Вторая яркая черта маэстро – плохое понимание музыки. Я знаком и с ранними записями Левайна, и с его прошлыми и теперешними спектаклями. Джеймз Левайн ВСЕГДА замедляет ВСЕ темпы. Это ВСЕГДА убивает ЛЮБУЮ музыку на корню. В данном случае масляные, проникновенные веристские мелодии и трагические, эффектные, непревзойденные лейтмотивы Пуччини потерялись начисто. За мелодической линией уследить было невозможно – оркестр играл так медленно, что к четвертому такту не помнилось, что было в первом такте. Т.е. мелодии все завяли, скуксились, и исчезли. С одним исключением – почему-то финальную арию героини оркестр и сама героиня исполнили в нормальном темпе. Может, им всем хотелось поскорее закончить и разъехаться по домам.

Публика, судя по всему, ничего не заметила. То есть, она, публика, вообще не заметила музыку. И пришла на этот раз в театр явно не музыку слушать. С тем же успехом можно было бы, наверное, оркестр заменить джаз-бандом и играть, время от времени меняя тональность и громкость, «Я у мамы дурочка». Если такой песни нет (точно не помню), можно было бы попросить Владимира Жириновского ее написать. Он любит писать.

Я очень чувствителен к музыке, и, помимо этого, во время каждого прослушивания «Баттерфляй» мне хочется вникнуть – т.е., в конце концов, разобраться, что я в этой опере не так понимаю, и, возможно, полюбить ее. С такой игрой, какую Джеймз Левайн давеча продемонстрировал, это совершенно невозможно, увы. Это как анекдот, где Рабинович изображает Абрамовичу, как поет Паваротти, и Абрамович говорит, «Да, действительно гадость, не пойду слушать».

В то же время публика была настроена тупо-идеологически. Бывает, случается (видел не один раз), когда аудитория искренне радуется спектаклю. Вчера не радовались, но были преисполнены чувства долга. На лицах – напряженное удовлетворение. Дело в том, что вокруг этой, новой, постановки «Баттерфляй» дирекция и пресса создали некое подобие шумихи, и был аншлаг. В забитом до отказа зале людям, не уверенным в своем восприятии, трудно уклониться от выражения удовлетворения на лице. Выглядит это очень мрачно – как совещание менеджеров, когда за отсутствие удовлетворения на роже могут вдруг взять и уволить человека.

Перед нами стояла (у нас были стоячие места) какая-то азиатка, возможно японка, которая на выражение неудовлетворения оборачивалась и говорила «шшш!». Может, она представляла себя лично в роли Баттерфляй, не знаю, но оборачивалась каждый раз, не пропуская. Если бы пропустила хоть раз, или обернулась бы невпопад – я бы, возможно, поверил, что это не из чувства долга делается. Вряд ли, конечно.

Сюжет данной оперы прост, сентиментален, и занимателен, и все сочувствие автора направлено на женщину (феминисткам раздолье), и следить за сюжетом легко. То бишь, те, кто ничего не понимает в музыке, могут просто отслеживать повествовательную линию – и все, и будет интересно. Этим весь зал и занимался все три с половиной часа (попутно рассматривая световые и прочие эффекты и восхищаясь ими же). Это не голословное заявление, это я проверил, подойдя во втором антракте к незнакомой пожилого возраста даме в партере, с удовлетворенным лицом, и спросив, слышно ли ей было пиццикато в конце второго акта (там оно, пиццикато, несказанно красивое, и мне подумалось – Левайн приглушает, или что-то в нашей стоячей секции с акустикой?). Удовлетворенность исчезла с ее лица, пришли недоумение и растерянность. Она сказала, «Я не уверена. Вот мой муж сейчас вернется, спросите у него». То есть, не поняла, о чем я спросил. Несмотря на то, что пиццикато это во втором акте – пассаж в среде любителей музыки очень известный.

Непосвященным объясняю – сходить в оперу больше пяти раз и не узнать, что такое пиццикато – это значит не понимать и не воспринимать, и все время усиленно делать умный удовлетворенный вид.

Желающим знать объясняю – пиццикато, это когда струнные инструменты, они же скрипки, виолончели, или контрабасы, или все вместе, вместо того, чтобы пилить смычками, дергают струны пальцами – блям, блям, блям, блям. Т.е. играют мелодию, но пальцами. Типа как на гитаре.

На этом моя проверка восприятия публикой музыки в этот вечер закончилась. Стало противно.

Какой-то парень позади нас жаловался, что главная героиня плохо поет. На него шикали. Впрочем, вокальные недоразумения были в этот вечер наименьшим из зол.

Хорошей музыки на свете неприлично мало, хороших опер и того меньше – шестнадцать. Педанты возмутятся и скажут – нет, восемнадцать или девятнадцать. Я не педант. Последняя великая опера, входящая в шестнадцать, была написана тем же Джакомо Пуччини и поставлена в 1924-м году. С тех пор, несмотря на общие бюрократические усилия оперной индустрии и сотни знаменитых консерваторий по всему миру, ничего интересного и стоящего внимания в этом жанре написано не было. Посему, на мой взгляд, то, что есть, следует беречь очень плотно, очень толково. Несмотря на главенство музыки в оперных спектаклях, вспомогательные факторы очень важны.

Опера – праздник музыки. Первым оперным композитором, осознавшим этот ее аспект до конца, был Джакомо Мейербер, настаивавший на роскоши постановок. Декорации и костюмы в шестнадцати бесценных шедеврах следует создавать в соответствии с задумками композиторов. Чтобы помогали, а не отвлекали. А режиссеру следует в этой же связи тщательно продумывать мизансцены, ориентируясь на партитуру и либретто.

Веризм предельно натуралистичен – такая особенность у этого направления в музыке. У вериста Пуччини в музыке проявляется вся сцена, до мельчайших деталей. Поэтому любое отклонение от задуманного автором есть просто наглая, дешевая профанация, унылое желание выпендриться за чужой счет – в данном случае за счет великого композитора, который в силу обстоятельств (умер в 1924-м году, не увидев премьеры «Турандот») не может даже обругать отклоняющегося матом.

Решать постановочные задачи «Баттерфляй» в стиле японского национального театра до сих пор считается, почему-то, очень современным подходом, хотя я помню, что такие эксперименты проводились еще во времена моего отрочества, лет двадцать пять назад – какая к свиньям современность! Но это еще полбеды.

Вместо японского домика и сада (декорации к «Баттерфляй» требуют минимальных затрат – картон, фанера, несколько правильно поставленных прожекторов, разноцветный гель к прожекторам, дырки в картоне для изображения в нужный момент звезд – долларов за пятьсот один человек может соорудить все это за два дня максимум, декорации одинаковые во всех трех актах, и выглядят в традиционном виде очень эффектно) на сцене наличествуют занимающий ее всю целиком уклонный, к зрителю, пандус – возможно аккуратно вырезанная, покрашенная в черный цвет, и отполированная часть деревянного пешеходного настила в Кони-Айленд, не знаю. По пандусу кордебалет (не упомянутый в оригинале либретто) гоняет туда-сюда японские бумажные ширмы. Этот же кордебалет постоянно таскает в незапрограммированном композитором и либреттистом неприятном полумраке жлобские японские фонарики, которые в постановке совершенно не нужны, ничего не означают, ничего не подчеркивают.

Главное постановочное свинство настигает зрителей во втором акте. У брошенной Пинкертоном Чио-Чио-Сан (она же Мадама Баттерфляй) появляется ребенок, ему теперь три года. Детей на эту роль полагается натаскивать очень долго, как правило, дети тупые. Ребенок ничего не поет – а просто время от времени обнимает маму, или дергает ее за рукав, или валяет дурака у края сцены, умиляя зрителей. Перед самоубийством в третьем акте Чио-Чио-Сан выгоняет его играть, чтобы не видел и не мешал. Не знаю, может быть сказалась в шести-с-половиной-миллиардном мире острая нехватка подходящих на эту роль кандидатов. Или же родственницы администраторов оперы и консерватории перестали вдруг рожать. Или, может, родители воспротивились, хотя представление было субботнее, и детям завтра рано вставать не надо. Так или иначе, невинное дитя заменено было в этой интерпретации метровой лысой куклой, которую таскали по сцене трое в черном трико, придавая кукле позы и делая кукле жесты. Кукла неприятно напоминала фильмы ужасов, и вообще выглядела зловеще – к тупости постановки добавилась заодно и дьявольщина. В полном соответствии со складом ума придумавшего эту куклу, она, кукла, не уходит в конце играть, а остается на сцене. Подразумевается, что трехлетний ребенок видит, как мать его закалывается ритуальным кинжалом, что, конечно же, ни Пуччини, ни его либреттисту Иллике, людям, совершенно полноценным психически, в голову бы просто не пришло.

В программке с просветительским пафосом сообщается, что кукла эта происходит (в культурном смысле) от японской кукольной традиции под названием бунраку. Насколько мне известно, традиция бунраку не подразумевает музыкальное сопровождение в исполнении оперного оркестра с веристскими приемами времен Бель-Эпокь – также как, к примеру, искусство байдарочной гребли не приветствует использование вместо весел хоккейных клюшек, а при переходе через Сахару опытные путешественники не пользуются лыжами для биатлона. Ласты не входят в перечень необходимого альпинисту инвентаря, велосипеды не рассчитаны на быстрое преодоление водных просторов, в выпечке хлеба, как правило, не участвует канцелярский клей, и всем понятно, какой именно получится хлеб, если клей все-таки начнет участвовать, что и бывало.

Сегодня, в угоду неизвестно чему, постановщики иногда пытаются сочетать несочетаемое. От этого несочетаемое менее несочетаемым не становится, в какие бы формы не облекали свои рецензии критики – проплаченные ли, невежественные ли, и с какими именно намерениями не делала бы при этом умный вид достопочтенная публика.

Данная постановка является совместным производством Мета, Английской Национальной Оперы, и Литовской Национальной Оперы. Так написали в программке. Конкретный вклад каждого из этих оперных институтов не уточняется. Предполагаю, что беспорядочные передвижения японских фонариков по пандусу придумали хорошо разбирающиеся в японских тонкостях литовцы, англичане спроектировали пандус, а уж самодвижущиеся ширмы – американская затея, возможно связанная с высокой степенью популярности в Нью-Йорке японских ресторанов, непременную часть интерьера которых как раз и составляют такие ширмы. Рептильный кордебалет – скорее всего англичане. Толкиен, и все такое.

Понимание постановщиком музыки – с него, этого понимания, стоит наверное начинать, когда выбираешь постановщика – нулевое. Т.е. вообще не понимает. Черт с ними, с нюансами – их у Пуччини много, не всякий с третьего раза разберет, а зарплату получать нужно всем, и так далее. Но хотя бы совершенно очевидное – стоило бы, казалось, ухватить?

Ну, к примеру, в начале третьего акта мужской хор за сценой изображает восход солнца – своеобразный поклон вериста по адресу старика Верди, нарисовавшего во время оно мужским хором бурю. И вот он, хор этот, изобразил восход солнца. А на сцене темно. Красивый такой, очень продвинутый, очень современный темно-синий свет, горит себе на заднике тускло, и прожектор освещает Чио-Чио-Сан, служанку Сузуки, и куклу. Все трое сидят в японских национальных позах. Собственно рассвет наступает минут через десять после хора. Возможно, постановщик решил, что это такая японская традиция, очень древняя – за десять минут до рассвета мужчины выходят на улицы и поют «О-а, оа»?

Также режиссеру следовало бы ... может, я слишком требователен? ... понимать драму и драматическую сцену. К примеру, драматизм финальной сцены в «Баттерфляй» обуславливается всей предшествующей финалу музыкой, поэтому там чем проще, в конце, тем лучше. Женщина закалывается ритуальным ножом. Вбегает Пинкертон, крича «Баттерфляй!» Медные звучно играют торжественный лейтмотив. Дамы в зале рыдают. Всё!

Нет, оказывается – не все. Баттерфляй не закалывается, а поднимает нож вверх и начинает укрывать себя и нож псевдо-японскими тряпками. Затем, когда дамам в зале положено рыдать (что и показало бы, что они не бесчувственные чурки с мрачно-удовлетворенными лицами), на сцену вбегает кордебалет в черном трико, в количестве восьми человек, подползает змеиными движениями к Баттерфляй, и, отползая от нее, разматывает на ходу широкие красные ленты. Это, стало быть, они символизируют, что при вхождении стального лезвия в плоть получается много крови. Такой, типа, факт японской медицины. А то ведь зрители не поймут.

Гнетущее впечатление произвела реакция публики. Уж я докладывал. Повторюсь. Гнетущее. Свидетели ведьминского издевательства над шедевром хлопали в ладоши, как ни в чем не бывало. Никто не плакал в конце, естественно – не от чего было. Но кукла всем понравилась очень.

Пришлось порыться в рецензиях. Знаете – все хвалебные. Стали мелькать привычные, указывающие на небрежность и невежество авторов, фразы вроде «слаженный оркестр», «своеобразная полифония», «зрелое мастерство дирижера» и так далее. Восхищались рецензенты декорациями – как ново, как неожиданно.

Отвлекающий кордебалет также всем очень понравился. Думаю, что понравился бы еще больше, если бы иногда, прервав ползание и размахивание фонариками, участники кордебалета стали бы вдруг подпрыгивать и кричать, перебивая певцов, «Буш – дурак! Буш – подонок!» Сейчас это очень модная тема в городе моем. Как и пять лет назад.

Ежели кому-то хочется постановочных новаций и сюрреализма, или нарочитого символизма, на сцене – никто ведь не запрещает писать новые оперы, подразумевающие такие сценические подходы. Если же дело только в нехватке достойных либретто – так ведь и сочинение либретто не под запретом.

Прости нас, Джакомо, обделенных дураков и лицемеров.