Михаил Булгаков. "Неделя просвещения"
Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне:
- Сидоров!
А я ему:
- Я!
Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает:
- Ты, - говорит, - что?
- Я, - говорю, - ничего...
- Ты, - говорит, - неграмотный?
Я ему, конечно:
- Так точно, товарищ военком, неграмотный.
Тут он на меня посмотрел еще раз и говорит:
- Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на
"Травиату"!
- Помилуйте, - говорю, - за что же? Что я неграмотный - так мы этому не
причинны. Не учили нас при старом режиме...
А он отвечает:
- Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а пользы. Там тебя
просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие.
А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк
пойти.
Я и говорю:
- А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра?
А он прищурил глаз и спрашивает:
- В цирк?.. Это зачем же такое?
- Да, - говорю, - уж больно занятно... Ученого слона водить будут, и
опять же рыжие, французская борьба.
Помахал он пальцем.
- Я тебе, - говорит, - покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие...
рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое,
неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут...
Мило, хорошо... Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать...
Получай билет, и марш!
Делать нечего - взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил
билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в "Первый
советский театр".
Видим, у загородки, где впускают народ, - столпотворение вавилонское.
Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и все
больше барышни. Одна было и сунулась к контролеру, показывает билет, а тот
ее и спрашивает:
- Позвольте, - говорит, - товарищ мадам, вы грамотная?
А та сдуру обиделась:
- Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась!
- А, - говорит контролер, - в гимназии. Очень приятно. В таком случае
позвольте вам пожелать до свидания!
И забрал у нее билет.
- На каком основании, - кричит барышня, - как же так?
- А так, - говорит, - очень просто, потому пускаем только неграмотных.
- Но я тоже хочу послушать оперу или концерт.
- Ну, если вы, - говорит, - хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех
ваших грамотных собрали - доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с
патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы
поет.
Так и ушла барышня.
Ну, а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в
партер и посадили во второй ряд.
Сидим.
Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику
семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре.
Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке
котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез,
сел и первым делом на себя пенсне одел.
Я и спрашиваю Пантелеева (он хоть и неграмотный, но все знает):
- Это кто же такой будет? А он отвечает:
- Это дери, - говорит, - жер. Он тут у них самый главный. Серьезный
господин!
- Что ж, - спрашиваю, - почему ж это его напоказ сажают за загородку?
- А потому, - отвечает, - что он тут у них самый грамотный в опере. Вот
его для примеру нам, значит, и выставляют.
- Так почему ж его задом к нам посадили?
- А, - говорит, - так ему удобнее оркестром хороводить!..
А дирижер этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в
нее и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках.
Жалобно, тоненько, ну прямо плакать хочется.
Ну, а дирижер этот действительно в грамоте оказался не последний
человек, потому два дела сразу делает - и книжку читает, и прутом
размахивает. А оркестр нажаривает. Дальше - больше! За скрипками на дудках,
а за дудками на барабане. Гром пошел по всему театру. А потом как рявкнет с
правой стороны... Я глянул в оркестр и кричу:
- Пантелеев, а ведь это, побей меня бог, Ломбард, который у нас на
пайке в полку!
А он тоже заглянул и говорит:
- Он самый и есть! Окромя его, некому так здорово врезать на тромбоне!
Ну, я обрадовался и кричу:
- Браво, бис, Ломбард!
Но только, откуда ни возьмись, милиционер, и сейчас ко мне:
- Прошу вас, товарищ, тишины не нарушать!
Ну, замолчали мы.
А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене - дым
коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют,
поют. Ну, конечно, и выпивка тут же, и в девятку то же самое.
Одним словом, старый режим!
Ну, тут, значит, среди прочих Альфред. Тоже пьет, закусывает.
И оказывается, братец ты мой, влюблен он в эту самую Травиату. Но
только на словах этого не объясняет, а все пением, все пением. Ну, и она ему
тоже в ответ.
И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть,
оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг,
откуда ни возьмись, во втором действии он и шасть на сцену.
Роста небольшого, но представительный такой, волосы седые, и голос
крепкий, густой - беривтон.
И сейчас же и запел Альфреду:
- Ты что ж, такой-сякой, забыл край милый свой?
Ну, пел, пел ему и расстроил всю эту Альфредову махинацию, к черту.
Напился с горя Альфред пьяный в третьем действии, и устрой он, братцы вы
мои, скандал здоровеннейший - этой Травиате своей.
Обругал ее на чем свет стоит, при всех.
Поет:
- Ты, - говорит, - и такая и этакая, и вообще, - говорит, - не желаю
больше с тобой дела иметь.
Ну, та, конечно, в слезы, шум, скандал!
И заболей она с горя в четвертом действии чахоткой. Послали, конечно,
за доктором.
Приходит доктор.
Ну, вижу я, хоть он и в сюртуке, а по всем признакам наш брат -
пролетарий. Волосы длинные, и голос здоровый, как из бочки.
Подошел к Травиате и запел:
- Будьте, - говорит, - покойны, болезнь ваша опасная, и непременно вы
помрете!
И даже рецепта никакого не прописал, а прямо попрощался и вышел.
Ну, видит Травиата, делать нечего - надо помирать.
Ну, тут пришли и Альфред и Любченко, просят ее не помирать. Любченко уж
согласие свое на свадьбу дает. Но ничего не выходит!
- Извините, - говорит Травиата, - не могу, должна помереть.
И действительно, попели они еще втроем, и померла Травиата.
А дирижер книгу закрыл, пенсне снял и ушел. И все разошлись. Только и
всего.
Ну, думаю, слава богу, просветились, и будет с нас! Скучная история!
И говорю Пантелееву:
- Ну, Пантелеев, айда завтра в цирк!
Лег спать, и все мне снится, что Травиата поет и Ломбард на своем
тромбоне крякает.
Ну-с, прихожу я на другой день к военкому и говорю:
- Позвольте мне, товарищ военком, сегодня вечером цирк увольниться...
А он как рыкнет:
- Все еще, - говорит, - у тебя слоны на уме! Никаких цирков! Нет, брат,
пойдешь сегодня в Совпроф на Концерт. Там вам, - говорит, - товарищ Блох со
своим оркестром Вторую рапсодию играть будет!
Так я и сел, думаю: "Вот тебе и слоны!"
- Это что ж, - спрашиваю, - опять Ломбард на тромбоне нажаривать будет?
- Обязательно, - говорит.
Оказия, прости господи, куда я, туда и он со своим тромбоном!
Взглянул я и спрашиваю:
- Ну, а завтра можно?
- И завтра, - говорит, - нельзя. Завтра я вас всех в драму пошлю.
- Ну, а послезавтра?
- А послезавтра опять в оперу!
И вообще, говорит, довольно вам по циркам шляться. Настала неделя
просвещения.
Осатанел я от его слов! Думаю: этак пропадешь совсем. И спрашиваю:
- Это что ж, всю нашу роту гонять так будут?
- Зачем, - говорит, - всех! Грамотных не будут. Грамотный и без Второй
рапсодии хорош! Это только вас, чертей неграмотных. А грамотный пусть идет
на все четыре стороны!
Ушел я от него и задумался. Вижу, дело табак! Раз ты неграмотный,
выходит, должен ты лишиться всякого удовольствия...
Думал, думал и придумал. Пошел к военкому и говорю:
- Позвольте заявить!
- Заявляй!
- Дозвольте мне, - говорю, - в школу грамоты. Улыбнулся тут военком и
говорит:
- Молодец! - и записал меня в школу. Ну, походил я в нее, и что вы
думаете, выучили-таки! И теперь мне черт не брат, потому я грамотный!
